она же и осталась на данный момент. гомо советикус прошли столетний цикл 1917-2017 практически без изменений стойкие социальные мутации порожденные бунтом 2018 года живы и по сей день. но это полемика а вот статья о массовом сознании гомосоветикус
СССР в довоенное время обладал сильной системой информационной и виртуальной защитой. Лишь частично она строилась на монополизме и запрете всего чужого и чуждого. Конечно, наличие института репрессий как механизма государственного управления тоже облегчало для государство задачу работы с массовым сознанием.
Литература, искусство, кино, образование и наука создавали «башни», излучавшие оптимизм, поднимавший людей на подвиги. Мобилизационные экономика и политика снимали потребность нормальной бытовой жизни в дне сегодняшнем, поскольку переносили его на завтра. Усиленное использование идеи врагов внутренних и внешних объединяло население вокруг лидера, что является известным феноменом массовой психологии, примеры чего мы видим и сегодня.
Подчеркнем еще один фактор, который можно обозначить как энергетику нового строя, нерастраченную еще в довоенное время. Да и в послевоенное время всплески этой энергии пробуждались, когда происходили значимые события типа полета Гагарина. Такие моменты, объединения людей в одно целое, пытались симулировать парадами и демонстрациями, но они тоже скоро превратились в ритуал.
Г. Шахназаров пишет: «Сталинский тоталитаризм был двойного свойства, имел двоякую опору массовый террор и не остывший, не растраченный еще после революции энтузиазм народа, его готовность к самодисциплине и самоотдаче ради обещанного коммунистического рая. Это — устойчивая, молодая, полная сил система, уверенная в своей правоте и вдобавок неплохо управляемая, способная, пусть на примитивном уровне, удовлетворять основные человеческие потребности. Причем потребности, не сводимые к первозначным — хлебу и зрелищам. Иные ревнители демократии никак не могут понять, в чем секрет популярности Сталина у немалой части наших людей, в том числе молодых. Ставят диагноз: низкая политическая культура. Иронизируют или печалятся по поводу рабских склонностей, заложенных в гены многими веками абсолютизма. И того не хотят видеть, что в этом обыкновенная человеческая натура, проявляющаяся повсюду. Та самая, в силу которой монголы боготворят Чингисхана, французы — Наполеона, а многие немцы Гитлера. Все прощает тиранам обыденное народное сознание, если с ними связан хотя бы краткий миг национального величия. В шкале же оценок, которыми оно измеряется, все еще с огромным отрывом лидируют не экономическое преуспевание и не творческий гений, а военная победа и политическое господство. Может быть, со временем приоритеты поменяются местами. Может быть, именно сейчас происходит глубочайший поворот к пониманию истинных ценностей. Но пока над человечеством довлеет его воинственная история» [1].
СССР удерживал реальность и интерпретацию ее в определенной симметрии. Другие интерпретации отсутствовали. В послевоенное время постепенно ушло поколение, имевшее свои собственные воспоминания о жизни до 17 года, как сегодня выросло поколение, не имеющее своей памяти о жизни в советское время.
Советский Союз начинает разрушаться, когда человек начал попадать в раздвоение действительности. На работе он советский, а дома уже не советский. Или телом он советский, а разумом — уже нет. Он должен читать одни тексты, а читает другие. Должен слушать одну музыку, а ему нравится другая.
Соответственно это раздвоение было по-разному реализовано в поколениях. Молодежь любила не то, что любило старшее поколение. Битлз, например, как и любая другая западная музыка, были таким условным выстрелом в спину. Интересно при этом то, что ничего антисоветского в Битлз не было. Они просто были другими и соответствовали духу времени. А дух времени на тот момент шел с Запада. Но он шел не с идеями, а с джинсами, шариковыми ручками, плащами болонья. Ключевский справедливо писал, что, когда мы берем в руки чужую вещь, мы перенимаем мышление ее создателя. Он же подчеркивал,что первые немецкие куклы оказались в руках у детей высших особ.
Кстати, на Западе мы имеем те же проблемы потери себя, только без существования сверх-Запада, на который можно ориентироваться, как мы на Запад. Так, Британия перестает гордиться «британкостью», что приходит вместе с молодыми поколениями [2]. «Британскость» была сконструированной идентичностью в восемнадцатом и начале девятнадцатого столетия в конфликте с «другим» — католической Францией. Но она оказалась уязвимой в процессах модернизации. Это конец империи, падение роли религии, после Второй мировой войны — отсутствие чуткого «другого». То, что отличало Британию в первой половине двадцатого столетия (парламентская демократия, свободы, государство welfare) перестало выделять ее в западном мире.
Постсоветские страны тоже потеряли свои отличия советского времени, точнее сказать, они потеряли позитивные отличия, но получили негативные (коррупция, бедность и под.), на которых сложно выстраивать гордость.
СССР активно боролся с «маркерами» западности в среде своих граждан. Цензурировалось западное кино, которое все равно приходилось разрешать для получения прибыли кинотеатрами.
Любые отклонения, временами это могли быть джинсы или прическа, расценивались очень жестко, они становились первым шагом к «продаже родины». Комсомольские собрания, дружинники бросались на внешнее, в то время как происходила важная трансформация внутреннего.
Слушание западных голосов пресекалось не только выпуском приемников без коротких диапазонов, но даже карикатурами в «Крокодиле», где в одной из карикатур был изображен зверек с огромным ухом, похожий на обезьянку, с подписью Ушастик коротковолновый.
А С. Михалков клеймил таких людей стихами:
Я знаю: есть еще семейки,
Где наше хают и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки…
А сало… русское едят!
«Заграничное» побеждало свое уже в стихах В. Маяковского. Так что эта тенденция была постоянной. Но это даже не собственно Запад побеждал, это была ориентация на будущее, а не на прошлое, просто Запад первым «сел» на будущее. По сути СССР имел неизменный образ будущего в виде неконкретизированного коммунизма еще с довоенных времен. Сначала СССР хотел строить это будущее для всех, придумав для этого Коминтерн с его умением влиять на Запад. Потом он стал строить это будущее только для себя. А затем и вовсе перестал им заниматься.
Для советского человека именно Запад стал конкретным и осязаемым будущим, о своем будущем СССР ничего не мог рассказать, кроме реализованного в израильских кибуцах лозунга «от каждого по способностям, каждому по потребностям».
Запад был эстетически интереснее, «вкуснее». В выборе между западным фильмом и советским предпочтение почти всегда отдавалось Западу. Интересно, что сегодня в России телезрители предпочитают советское, а не российское кино [3]. Правда, режиссер Т. Бекмамбетов объясняет популярность, например» Иронии судьбы» следующим образом: «Мне кажется, что фильм «Ирония судьбы» – не советский, а антисоветский. И в современной России, по идее, симпатии к нему должны падать. Хотя бы потому, что герой Яковлева сегодня гораздо симпатичнее героя Мягкова» [4].
Все в головах моделируют свою победу. Но если как тогда, так и сегодня победой становится эмиграция, то стране следует задуматься, что она делает не так. Какие ошибки советского времени заложены сегодня?
Советская идеологизация всего и вся стала одним из тех грузов, который потянул СССР на дно. Во всем искалась либо идеологическая цель, либо идеологическая подоплека. Это сужало возможности как для развития новых идей, так даже и для заимствования чужих интересных идей. В период перестройки все потом стало создаваться по западным лекалам, как, например, политология, которой почему-то не было в самом идеологизированном государстве в мире.
Реально Запад проходит те же процессы, что и мы. Только там речь идет не об уничтожении оппозиционных голосов, а об ослаблении их роли и влияния. Например, одним из таких методов является управление информационной повесткой дня, в результате чего «неправильная» информация уходит из мейнстрима.
СССР больше боролся не с информацией, а с людьми, поскольку «неправильная» информация просто не допускалась к тиражированию. Например, серьезным образом боролся с организацией протестных голосов и мозгов в одно целое. Отдельного человека СССР не так боялся, как группы. По этой причине в обществе были запущены процессы атомизации, когда человек должен сам бороться с гигантом-государством, чего многие не будут делать. Отсюда советская мания контроля всех общественных организаций: от филателистов до рокеров.
Вот мнение одного из рокеров. А. Чернин вспоминает: «Но даже в начале восьмидесятых до массовых преследований дело не доходило. Пик кампании против рокеров — не Брежнев, а Андропов, Черненко и ранний Горбачев. В 1984-м появились знаменитые черные списки, которые разослали по райкомам и обкомам, а Черненко прямо сказал в одном из докладов: наша задача снизить количество рок-групп до нуля». И еще: «Мрак сгустился к 1985-му, когда пришел к власти молодой, энергичный ставленник Андропова Горбачев. Его фамилию расшифровывали так: «Граждане, Обождите Радоваться, Брежнева, Андропова, Черненко Еще Вспомните»» [5].
Сюда же можно отнести и отсутствие реальных профсоюзов на постсоветском пространстве. Во времена М. Тэтчер, например, профсоюзы были реальной силой, которая мешала ей ущемлять права и рабочих. Ее домашний кабинет разрабатывал разные законы, которые бы мешали профсоюзам эффективно работать.
Сегодня это и феномен исчезновение классового голосования на выборах на Западе, поскольку партии не дают четких предложений для конкретных классов [6]. Тем самым происходит атомизация населения как более общий процесс. Кстати, против такой атомизации как облегчающей управление массами выступили, придя к власти уже в наше время, новые консерваторы.
И Н. Хомский в своем Твиттере написал: «Базовая идея, идущая по современной истории и либерализму состоит в том, что население следует маргинализировать. Оно рассматривается как невежественные и мешающие посторонние, сбитое с толку стадо».
Г. Павловский на эту проблему также с позиции того, что элиты сознательно затрудняют процессы принятия решений массами, когда они идут против элит, утверждает следующее: «Это эпоха весьма рациональных элит, и они рационально решали вопрос, каким образом помешать массам оказывать давление на истеблишмент. Они разрабатывали технологии помех, добросовестного обмана масс. Все-таки нельзя было взять и выиграть выборы в США, просто разработав эмоциональный образ, а потом поставив кого-нибудь на это место. Да и партии не пустили бы. А, вообще-то говоря, вопрос-то к Республиканской партии. И давайте вспомним (сейчас демократы не любят об этом вспоминать), как именно биг даты были использованы на выборах Барака Обамы. Всюду, где ставки велики, применяются все технологии, до каких можно дотянуться в данный момент. И так будет впредь» [7].
Получается, что советский репрессивный метод борьбы с инакомыслием не самый эффективный, поскольку такое давление очень заметно. Самыми действенными являются невидимые способы управления, поскольку они не вызывают сопротивления у управляемого.
Поздний СССР сохранял репрессивность, но только в плане знаковой, позволявшей удерживать остальных от неправильного поведения. Правда, тут примешивались и субъективные факторы, например, личность самого Ю. Андропова, о котором Ф. Бобков сказал, что, пережив Венгрию, он «испытывал панический страх перед диссидентами и считал их главной опасностью для государства» ([8], см. также на эту тему [9 — 10]). И это можно рассматривать как причину и возросшего статуса КГБ в стране, и рост числа численности его сотрудников, и силу самого Андропова. Получается, что главный демократ, как его описывает сегодня пресса, был и главным создателем новых механизмов борьбы, точнее неполитической борьбы с политиками. Именно при нем психиатрия стала играть особую роль в борьбе с инакомыслием. Правда, сам Андропов говорил, что они борются не с инакомыслием, а с инакоделанием, то есть наказывают за дела.
Если сфера идеологии все более ритуализировалась, становилась пустой, чего не замечал главный идеолог М. Суслов. Он, кстати, начертал на докладной В. Фалина об опыте ФРГ в сфере пропаганды и возможности переноса его на советские реалии, что тогда получается, что он всю жизнь работал неправильно, тем самым похоронив любые нововведения в этой сфере. Интересно, как личность становится решающим фактором и тормозом развития. Андропов и Суслов каждый в своей сфере поднимали свою область на пьедестал почета, но одновременно уничтожали страну, поскольку и тот, и другой затрудняли ее развитие своим отсутствием гибкости.
С. Глузман подчеркивает достаточную эффективность «некарающих» методов КГБ: «Собрав более или менее полную информацию о человеке, его семье, круге общения, оперативники Пятого управления приглашали отклоняющегося на беседу. Чаще всего – в профсоюзный комитет, комитет комсомола, военный комиссариат. В КГБ – никогда. Людей пугали аргументами, а не сталинскими лагерями… » [11].
Советская система не строилась в основном на контроле информации, как это часто представляется. Она действовала методом кнута и пряника, разрешая определенные отклонения. Некоторые книги, спектакли, фильмы выполняли роль «выпускания пара». Такое промежуточное состояние между полюсами свободы и репрессий было эффективнее чисто жесткого подхода.
Вот и сегодняшние системы хоть Украины, хоть России, контролируя телевидение, они все же дают свободу интернету. Правда, сегодня Китай и Россия принялись за «воспитание» интернет-пользователей в попытке «приручить» интернет [12 — 18].
Но более важен и другой факт — свободное перемещение информации, даже критической, не рушит систему, как это боялись в советское время. Когда западные голоса перестали глушить, пришлось придумать новое телевидение («Взгляд», «До и после полуночи» и другие), чтобы отвлечь молодежь от «тлетворного» западного информационного потока. Л. Кравченко вспоминал, что политбюро решило отказаться от глушения в 1987 г.: «Об этом решении нам объявил Александр Николаевич Яковлев. На встрече присутствовали главный редактор «Правды» Афанасьев, Филипп Денисович Бобков из КГБ и я. Яковлев сказал, что есть такое мнение, и нужно предпринять некоторые шаги, чтобы удержать аудиторию, особенно молодежь, у телеэкранов рано утром и поздно вечером — у «голосов» это был самый прайм-тайм.» [19 — 20].
В советское время такого нельзя было себе даже представить, что «контр-голоса» свободно звучали в стране. Значит, дело не в контроле информации или не столько в контроле информации, как нам это кажется. Ведь мы думали, что уйдет цензура и сразу настанет демократия. Но оказалось, что контроль над информационными потоками не является самым главным.
Что еще важно, кроме контроля информации? Мы можем увидеть эти правила в жизни животного мира, коммуникации в котором не настолько сильны, чтобы быть доминирующими в управлении.
Дж. Тилли, например, попытался сравнить политику современной власти с политикой в стаде шимпанзе, выводя ряд близких закономерностей с политикой у людей. Например, Тилли и приматолог де Вааль заговорили о таких закономерностях:
— держи друзей близко к себе, а врагов еще ближе,
— выстраивая альянсы, отдавай предпочтение слабым, а не сильным,
— хорошо, когда тебя боятся, но еще лучше — когда любят,
— хорошо, когда тебя любят, но еще лучше — когда можешь поделиться угощением,
— внешняя угроза может сулить поддержку (если она реальна) [21].
Некоторые правил тут могут быть прояснены примерами. Так, альянс с сильным игроком переводит на положение вторых ролей, поэтому такие альянсы не интересны. Когда же два слабых игрока объединяются против сильного, они, наоборот, поднимаются по иерархии. Это наблюдение принадлежит профессору де Ваалю.
Внешняя угроза как инструмент объединения вообще имеет множество примеров. Это и Крым, сделанный с аргументами, что НАТО приближается. Это и вторые выборы Буша, ради которых его советник К. Роув «создал» войну с Ираком, хотя впоследствии никаких средств массового поражения там не было найдено. Однотипно не очень популярный Буш получил 90-процентную поддержку после 11 сентября.
Датский профессор М.Б. Петерсен, являющийся специалистом по эволюционной политической психологии, говорит, что люди действуют так, как будто они живут в небольшом сообществе, которые характеризуют еще шимпанзе. Дословно его слова таковы: «Наш мозг предполагает среду малого масштаба, и решения, которые мы считаем интуитивно правильными, являются решениями, которые хорошо работают в обществе малого масштаба» (цит. по [22]). То есть мы принимаем решения для миллионов, пользуясь аппаратом, который разработан для принятия решений в стаде обезьян из 50 особей.
Петерсен также высказывается о выборах, отвечая на вопрос, почему люди ходят на голосования, понимая, что индивидуальный голос ничего не решает. Они считает это частью менталитета из нашего прошлого: «Люди чувствуют важность голосования, у них есть интуитивное ощущение нашего разума из политики малого масштаба, когда голос каждого индивида реально был решающим».
Это замечание ужасно своей правдивостью. Хотя совмещение демократии и голосования является сегодняшним, поскольку в античное время демократия состояла не в голосовании за кого-то, а в участии в принятии решений. Потом нас стало слишком много и появилась представительская демократия, где мы делегируем свой голос тому, кто будет принимать решения.
Петерсен также говорит о своей специальности — об эволюционной политической психологии как науке следующее: «Эволюционная политическая психология является областью, которая занимается применением эволюционной психологии к изучению политики и природы человеческого политического животного» [23].
Он выделяет следующие ключевые принципы эволюционного подхода:
— политическая психология развития направлена на адаптивное оперирование внутри и между группами малых масштабов, при этом массовые общества возникли только последние 500 лет,
— политическая психология развития предоставляет базовую структуру для массовой политики,
— политика представляет собой информационную гонку вооружений, поэтому политическая психология развития занимается коэволюцией информационных стратегий и конт-стратегий,
— в массовой политике политическая психология развития, не имея опыта прямого реагирования, действует на базе ментального моделирования, поскольку информация играет большую роль в обществах больших масштабов.
В другой работе, построенный на опросах более двух тысяч респондентов с Польши и Украины по поводу ситуации с Крымом, изучался вопрос, когда общество нуждается в доминирующем лидере [24]. Оказалось, что ему отдают предпочтение в ситуации, когда группа считает, что она выиграет от эскалации и победе в конфликте. Если же она хочет деэскалации, то она избегает доминирующих, агрессивных лидеров. При этом эта зависимость между боевой реакцией и лидерскими предпочтениями исчезает среди тех, кто живет вне территории конфликта в Украине. При этом все эти данные касаются опросов, проведенных весной 2014 г.
Дж. Тилли формулирует ряд правил, которые ведут к выживанию диктаторов [25]:
— контроль населения, в современно мире это включает и контроль интернета,
— контроль соперников, например, с помощью коррупции, поскольку став богатыми, они будут лояльными, а если не будут, их можно судить за коррупцию,
— контроль выборов, например, путем недопуска к участию с помощью механизма регистрации,
— контроль неухода из власти, поскольку после долгого сидения диктаторов ожидают суды, поэтому власть стараются передать жене, детям, лояльным сподвижникам.
Кстати, все эти правила очень хорошо описывают время правления Сталина. Только контроль соперников был построен у него на институте репрессий.
Ф. Де Вааль в своем исследовании приматов подчеркивает, что они очень чувствительны к несправедливости. Когда один получает в качестве вознаграждения виноград, а другой — огурец, то он кидает его на пол и не хочет участвовать в экспериментах. Или получивший виноград не ест его, пока другой тоже не получит свой виноград.
Его общий вывод из этих экспериментов таков: «Создание неравенства является частью нашей экономики, но я думаю, что, как и у приматов, у нас есть сильная реакция отвращения к этому. Создание неравенства также порождает стресс в нашей социальной системе. Мы видим это же у приматов. Сейчас эта проблема изучается у детей, и появилось общее мнение, что мы не особенно счастливы из-за неравного распределения. Это не означает, что некая степень неравенства не нужна экономике. Думаю, что определенный уровень неравенства всегда нужен, чтобы иметь стимулы для некоторых людей делать некоторые вещи. Но когда оно становится очень большим, мне кажется, что оно разрушает социальные отношения» ([26], см. также [27]).
Сюда следует добавить то, что появление языка вносит существенные различия между людьми и другими приматами: «Язык вместе с большими когнитивными возможностями, Язык позволяет нам создавать группы национального, а не локального порядка, включать людей, с которыми мы никогда не встретимся» [22]. Кстати, Ю. Харари, высказывая близкие мысли, подчеркивает в качестве отличия людей способность работы с вымыслом, который и позволяет осуществлять большие объединения людей.
Товарищ Сталин серьезно опирался на психологию наших предков — древних приматов. Не зря он терпел академика И. Павлова и запускал время от времени психологические эксперименты над биологической основой человека, типа скрещивания человека и обезьяны. Все это делалось ради создания нового человека.
Но, наверное, главным его изобретением по управлению страной можно считать определенный возврат всех к стаду приматов. Сталин дал право на язык только избранным, которые тоже могли это делать под чутким руководством цензуры. Все остальные должны были довольствоваться произнесением услышанного по радио, прочитанным в газете. Тиражировалось в межличностном общении только то, что уже было произнесено. То есть он вернул людей к безъязыкому стаду. И еще Маяковский писал, как улица корчится безъязыкая. И пропаганда дает язык такой улице. Мы каждый раз попадаем в такую ситуацию, когда разгорается сильный конфликт, и люди снова тиражируют только то, что услышали.
Де Вааль считает, что отсутствие языка не говорит об отсутствии мышления у животных: «Ранее отсутствие языка являлось аргументом против существование мыслей у других видов. Сегодня я придерживаюсь позиции, что проявление реальности мышления нелингвистическими существами свидетельствует против важности языка» [28].
Доказательством роли психологии приматов прошлого у современных людей стал эксперимент по поддержке/неподдержке перераспределения экономического состояния разными типами людей [29]. Как оказалось те из них, кто обладал физически сильной верхней части тела были против условного передела собственности, а те, кто были слабы, выступали «за». Эксперимент проводился в трех странах: Аргентине, США и Дании. Поскольку физическая сила не должна иметь корреляции с подобными решениями у современного человека, авторы приходят к выводу, что это решение приходит к нам из прошлого сообщества малых масштабов. То есть физическая сила на самом деле является значимым фактором и в современной жизни.
Еще одной характеристикой возврата как бы первобытной психологии является то, что в сталинское время, особенно в период пика репрессий, все вернулось к проблеме выживания, каждый человек находился между полюсами жизни и смерти. Один неверный шаг или слово и ты, и твои близкие могли попасть под маховик репрессий. Это поведение, которое становилось на один шаг ближе к животному, чем человеческому.
Атмосфера страха была выгодной для первого лица. Это как бы создание коллективного стокгольмского синдрома, когда зависимость человека от людей и институтов государства многократно увеличивалась, из чего следовала необходимость правильного с точки зрения выживания реагирования на все, что происходило вокруг. Индивидуальный мир все время сужался, а государственный расширялся. А в государственном мире правила устанавливает государство.
Все эти методы вели к тому, что Сталин воссоздал первобытный коллективный разум. Контролируя коллективное мышление, он тем самым контролирует и индивидуальное. Ведь даже родители боялись сказать своим детям что-то не то, чтобы не испортить им жизнь, если они ненароком расскажут это в школе.
Но когда вся эта примитивизация человеческого сознания стала притормаживать, и люди возвращались в человеческое состояние, Сталину приходилось придумывать все новые и новые кампании по созданию врагов. Много их было после войны, когда с фронта вернулось большое число людей, побывавших за рубежом, хотя и танке, а не туристами. Борьба с космополитизмом позволила вновь восстановить «железный занавес».
После Сталина система управления «путем создания стада» стала давать сбои. Приходилось время от времени уходить с мобилизационной тропы. Правда, каждая оттепель продолжалась «примораживанием». Но система не смогла экономически удовлетворять людей, К тому же, они постоянно стали видеть другой мир, поскольку пришла эпоха телевидения. И даже рассказ об ужасах западной жизни смотрелся с большим интересом.
При этом система рухнула в самое благоприятное для себя время, когда наверху и внизу сиделил люди, прошедшие и советскую среднюю школу, и советские вузы, то есть имевшие в голове правильную картину страны и мира. Как пишет Н.Митрохин, детально анализировавший ЦК КПСС в работе с 1966 до 1985 года: «советский идеологический механизм в 1960‑первой половине 1980‑х годов работал в культурно комфортной ему среде. Не только в ЦК КПСС, но и во всех идеологических, научных, культурных и образовательных учреждениях, во всяком случае на командных позициях, работали « советские люди». Люди, выросшие в СССР, проникнутые советской идеологией, люди схожего социального происхождения, окончившие те же вузы, что и работники аппарата ЦК КПСС, учившиеся примерно в то же, послевоенное, время, говорящие с ними на одном языке и разделяющие одну систему если не ценностей, то культурных образов.
Управлять такой средой можно было уже без террора и чисток, оперируя лишь угрозой увольнения, зачисления в список « невыездных» или запретa на публикацию. Другой вопрос, что подобная культурная гомогенность оказалась возможна только у поколений, выросших в условиях террора и чисток. Будучи детьми и подростками, они получали общественно‑важную, мировоззренческую информацию только из школьных учебников и радиопередач. Никто, даже родители, не предлагали им иной точки зрения и у массовой пропаганды не было никакой позитивной (т.е. не криминальной) альтернативы. У всех последующих поколений было существенно больше информации и потому слишком много вопросов, на которые советская культурная модель не могла дать убедительных ответов» [30].
Говорить о смерти государства можно только условно. В СССР было и плохое, и хорошее. И умерло тоже что-то плохое и что-то хорошее, что можно было бы сохранить. Главное хорошее было в отсутствии неравенства того уровня, которое сегодня является главным раздражающим фактором, как его ни пытаются заретушировать.
особенно лицо женщины на 14-м фото 
добродушное такое выражение.
